Большинство тех, кто следит за процессом по делу Анны Политковской, полагают, что заказчик входит в круг лиц, не подлежащих наказанию. И шансов разубедить их у власти и системы правосудия нет.
Громких судебных дел в последнее время прибавилось. Сильно прибавилось и общественного к ним внимания. Но угол зрения широкой публики – совершенно особый.
Суды по резонансным делам стали надводной частью большой российской политики, а по совместительству и площадками для общественной полемики. Просто потому, что другой публичной политики, которая принималась бы публикой всерьез, у нас сейчас почти и нет.
Поэтому все меньше интереса к правосудию в обычном его смысле – к тому, действительно ли виновны обвиняемые, профессионально ли проведено следствие, убедительна ли защита. Вместо этого с азартом разгадывают, что же делается за кулисами: кому и зачем понадобился очередной процесс, кто с кем через него сводит счеты и чья возьмет.
Никто давно уже не ждет от парламента, что он станет местом для дискуссий. И никто не ждет, допустим, от съезда «Единой России» столкновения мнений по общественно значимым проблемам. Зато в установочной речи премьера находится место для подведения итогов одного из недавних громких дел – об убийстве первого зампреда Центробанка Андрея Козлова.
«Нам хотелось иметь устойчивую, обладающую высокой капитализацией банковскую систему». И вот, «решая именно эту задачу» и столкнувшись с криминальным террором, Козлов и погиб. В деле, приговор по которому, по утверждениям правозащитных групп, подгонялся под заранее принятое решение, поставлена политическая точка.
Какая точка будет поставлена в деле об убийстве Анны Политковской? Неужели в порядке исключения не политическая, а юридическая?
Обстановку вокруг начавшегося, наконец, суда можно назвать как угодно, но только не атмосферой доверия. Никого не удивила ложь о мнимом требовании присяжных закрыть процесс. Таковы правила игры. Все, что получится закрыть, надо закрыть. Удивило лишь то, что нашелся присяжный, который эту ложь раскрыл.
И очень мало кто верит, что назовут имя подлинного заказчика убийства. Большинство тех, кто следит за этим процессом, полагает, что заказчик входит в круг лиц, не подлежащих наказанию. Даже если бы они и были не правы, шансов разубедить их у российской власти в целом и у нашей системы правосудия в частности нет никаких. Потому что текущие события укрепляют их только в этом мнении и ни в каком другом.
В том числе, скажем, несостоявшийся суд над сыном одного из президентских полпредов Сергеем Квашниным, который на днях то ли избил сержанта милиции, то ли (по собственной встречной версии) был им обокраден. Скандал, разумеется, замяли, решительно никого этим не удивив. А если бы вдруг не замяли, то аналитики немедленно задались бы вопросом: кто копает под Квашнина-старшего? У нас давно и твердо не верят в то, что провинности важных персон и их родственников могут расследоваться и наказываться обычным порядком. Зато необычным порядком – пожалуйста.
Использование подлинных или мнимых провинностей как предлога для преследования тех, кого решено преследовать – это норма нашей сегодняшней жизни, которая принимается именно как норма всеми – и теми, кто этим возмущен, и теми, кто не видит тут ничего особенного.
Все понимают, что Ходорковскому отказали в условно-досрочном освобождении вовсе не потому, что он где-то там забыл заложить руки за спину. Но всем понятно и то, что «надводная» часть спора о фигурантах дела ЮКОСа будет и впредь вращаться только вокруг незаложенных рук, нечищеной кастрюли и прочего вздора.
Подлинные пружины этого дела никогда ни для кого не были секретом, но в официальном обиходе оглашению и обсуждению не подлежат даже и сейчас. На весах Фемиды не должно быть ничего, кроме грязной крышки от питьевого бачка. Общественность отчасти недовольна, но уж нисколько не удивлена. Однако в последнее время все чаще пытается повлиять на ход отдельно взятых дел.
И поступает так именно потому, что политика у нас делается сегодня чаще в судах, чем на выборах. Без малого сто тысяч подписей стоит уже под петицией об освобождении несчастной Бахминой, которую по всем формальным нашим правовым стандартам должны были бы отпустить на волю безо всяких специальных усилий.
И хотя она, хочется верить, находится сейчас в условиях, близких к нормальным, но в публичных своих действиях власть остается пленницей собственного правила: в таких делах нормой является несоблюдение норм, и правовая система должна служить не закону, а текущей политике.
Между прочим, среди подписантов есть люди номенклатурные и даже в немалом числе. Поступив так, они показали не только то, что «и милосердие иногда стучится в их сердца», но и простой здравый смысл. Кто предскажет, у какой черты остановится не связывающая себя никакими правилами показная жестокость? Но власть не спешит объясниться даже с теми, кого с полным правом может считать частью самой себя. Объяснений нет, а раздоры наверху есть. И вырываются наружу не в парламентских спорах, а в уголовных делах, возбуждаемых против фигур, состоящих, как принято думать, в конфликтующих группировках.
Многие ли комментаторы вникали в формальные обвинения против замминистра Сторчака или генерала Бульбова? И принял ли всерьез хоть кто-нибудь, что за освобождением из-под стражи первого из них и неосвобождением второго стоит какой-либо объективный разбор обстоятельств их дел?
«Думается, что подоплека всей этой истории замешана на известной подковерной борьбе различных группировок силовиков… Можно сделать вывод, что счет в борьбе группировок сравнялся – 1:1…» Вот типичная оценка происшедшего. То, что правоохранители работают на политический заказ, видится чем-то самоочевидным на всех уровнях, включая официальный.
Если упразднить политические споры там, где им положено происходить, они все равно найдут себе место, хотя бы и в судах. Но не слишком ли дорого за это упразднение платит общество, у которого в результате нет ни нормальной политики, ни нормального правосудия?
Газета.Ру, редакционная статья
